Еврейские дети во время холокоста. Страшные факты о детях во времена холокоста

В ночь на 10 ноября 1938 года тысячи синагог и еврейских предприятий по всей нацистской Германии и части Австрии были сожжены или разрушены. Это трагическое событие известно в истории под названием Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин. Как минимум 91 еврей погиб, а десятки тысяч были взяты плен, чтобы позже отправиться в концентрационные лагеря. Это событие стало началом одного из самых страшных геноцидов в мировой истории - холокоста.

В ответ на действия нацистов британские евреи и квакеры подали экстренную апелляцию премьер-министру Невиллу Чемберлену с просьбой о разрешении временного ввоза в страну еврейских детей без родителей и других сопровождающих.

Законопроект был принят в срочном порядке. В течение нескольких дней в Германию и Австрию были направлены представители британского сообщества, чтобы организовать безопасный переезд для детей-евреев, подвергшихся риску преследования. В СМИ спасательную операцию окрестили «Киндертранспорт».

11 января 1939. Наставник в лагере для беженцев Доверкорт звонит в колокол, оповещая о начале обеда.

25 ноября британские граждане услышали по радио BBC призыв от Херберта Сэмюэла временно взять на попечение еврейских детей. Вскоре поступило около 500 предложений, а волонтеры RCM начали посещать потенциальные приемные дома и составлять отчеты об условиях проживания.

Спустя три недели после Хрустальной ночи первая группа из 196 еврейских детей, в основном из сожженных приютов Берлина, прибыла в Великобританию. В ближайшие 9 месяцев, до начала Второй мировой войны в сентябре 1939 года, в Соединенное Королевство было переправлено почти 10 000 детей от 3 до 17 лет, оставшихся без родителей или опекунов, из Германии, Австрии, Польши и Чехословакии.

1939 год. Временные документы для беженцев «Киндертранспорта».

Декабрь 1938. Еврейка немецкого происхождения.

Декабрь 1938. Беженцы прибыли в места временного проживания.

Декабрь 1938. Первый ланч беженцев в прибрежном лагере Доверкорт.

Декабрь 1938. Дежурные во время ланча в лагере Доверкорт.

Декабрь 1938. Еврейский мальчик звонит в колокол, чтобы объявить начало обеда.

Декабрь 1938. Обед на территории лагеря отдыха Доверкорт.

Декабрь 1939. Беженцы отдыхают после прибытия в лагерь Доверкорт.

24 марта 1939. Эти четверо ребят и еще 250 беженцев прибыли в Саузэмптон на лайнере «Манхэттен».

Январь 1939. 11-летний Отто Буш вместе со своей приемной семьей - мистером и миссис Гест.

Детей размещали в приемных семьях, которые они должны были покинуть после окончания войны, чтобы вернуться домой. Многие из них никогда больше не видели своих родных.

Среди детей, спасенных во время операции «Киндертранспорт», были будущие нобелевские лауреаты: астрофизик Арно Пензиас, физик Вальтер Кон - и многие другие, кто, несмотря на то, что потерял дом и семью, стал выдающимся политиком, ученым или художником.

16 февраля 1939 года. Беженцы играют на ферме Дэйн-Корт, которую сэр Эдмунд Дэвис превратил во временный приют.

1939 год. Еврейские беженцы в Харрис-Хаус, Ланкашир. Дом закрыли в 1940 году, поскольку британские власти опасались угрозы безопасности для евреев старше 16 лет.

24 марта 1939 года. Беженцы прибывают в Англию на американском океанском лайнере «Манхэттен».

А мультфильм "Гадкий Я" придумали в Белом доме, чтобы противостоять фашизму

Пользователи утверждают, что прототипами Миньонов (Minions), маленьких желтых существ из мультфильмов "Гадкий Я", были еврейские дети, замученные нацистами во время Второй мировой войны.

По этой версии, в костюмах с небольшим отверстием для глаз детей отправляли в газовые камеры, где они плакали и на идише просили о помощи. Из-за скафандров их слова становились совсем неразличимыми, а получающийся тоненький звук очень веселил "экспериментаторов".

А поскольку сходство Миньонов с людьми на фото очевидно, многие стали утверждать, что Обама поручил Голливуду созжать этот мультфильм специально (!), чтобы напомнить людям об опасности фашизма и больше не допустить подобного ужаса.

Каждый такой пост получает множество комментариев, полных сожаления и сочувствия.

Это не так!

На самом деле эта фотография сделана в начале XX века и на ней нет никаких детей. Это всего лишь первые водолазы в гидрокостюмах - экипаж подводной лодки в скафандрах, 1908 год.

А вот как трансформировались гидрокостюмы с тех пор.

В 1914 году Честер МакДаффи (Chester MacDuffee) построил первый водолазный костюм с шариковыми подшипниками, чтобы обеспечить подвижность суставов. Изобретение протестировали в Нью-Йорке на глубине 65 метров.

1926. Металлический водолазный костюм P-7 фирмы «Neufeldt-Kuhnke» тестируют во Франции.

30 ноября 1925. Изобретатель Дж. С. Пересс объясняет, как работает его новый нержавеющий гидрокостюм на выставке судоходства в Лондоне. Он весил почти 250 кг и мог погружаться на глубину 198 м.

15 августа 1931. Американский изобретатель Х. Л. Боудин со своим глубоководным гидрокостюмом с установленными на плечах 1000-ваттными лампами.

23 июня 1933. Группа парней из Лос-Анджелеса в водолазных шлемах, сделанных из частей водонагревателей и прочих деталей.

Воспоминания о детстве часто бывают ярче и необычнее воспоминаний о взрослой жизни. Из этих рассказов становится понятно, что затрагивало самые глубокие чувства человека. Действия ребенка напрямую отражают его чувства.

Кроме того, попытки взрослых выжить в нечеловеческих обстоятельствах Холокоста обычно выливались в какие-то действия. Дети же, чаще всего, не могли что-либо изменить, зато их противостояние злу несло в себе большую моральную силу.

В своей работе я использовала рукописные воспоминания Галины Абрамовной Гороховой-Костелянец, статью Татьяны Самойловны Бебчук «Полтора года в оккупации», дневник Анны Франк «Убежище», интервью с Яковом Ицковичем Соколовером, интервью с Изабеллой Николаевной Образцовой.

Конечно, воспоминания сильно зависят от возраста человека, поэтому я разделила их по возрастным группам. Самая младшая группа – это дети семи-восьми лет, следующая – это подростки с девяти до четырнадцати, и самые старшие – юноши и девушки от пятнадцати до восемнадцати лет. Ясно, что чем младше человек, тем меньше он интересуется реальной военной ситуацией, и тем труднее его понять с рациональной точки зрения. Поэтому я начну со старших, более похожих на взрослых, которые нам ближе и понятнее, и буду двигаться к самым младшим.

Одной из самых тяжких проблем для старших юношей и девушек был страх оказаться лишними. Яков Соколовер, бывший восемнадцатилетним во время войны, позже рассказывал о своей жизни. Он жил с семьей в Варшавском гетто. Через некоторое время после его образования, захотел сбежать оттуда и уйти на советско-германский фронт. В итоге ему это удалось, хоть и с большим трудом. Почему он захотел сбежать, оставив в гетто свою семью? Хотя считал, что идет на верную смерть, а в гетто еще есть шанс выжить. Дело в том, что он чувствовал себя обузой для семьи. Он многое уже знал, но очень мало умел, а в условиях гетто умение было главным. Родители очень не хотели его отпускать, как им казалось, на верную смерть. Однако Якову слишком тяжело было чувствовать себя совершенно бесполезным. Не смотря на все уговоры, он ушел:

«…Вся моя рубашка была мокрой от бабушкиных слез, она хотела бы удержать меня, оградить от фронтового огня, но чувствовала, что я все равно уйду. Чувствовала, что я внутренне умираю в гетто, где не могу найти себе места. Я решил, что лучше умереть борясь, чем висеть тяжелым камнем на шее своих родителей…» 1

С той же внутренней проблемой ощущения собственной бесполезности мы сталкиваемся и в рассказе Нюси Вайсман из Киева о войне. Ей в 1942 году исполнилось семнадцать. Она тоже хотела избавиться от этого ощущения, уйдя на фронт:

«Я познакомилась с командиром стоявшей там части, умоляла взять меня с собой, чувствовала – нам с родителями не уйти. Лучше погибнуть на фронте, принести пользу Отчизне, чем быть расстрелянной и задушенной фашистами.» 2

В отличие от Соколовера, ей это сделать не удалось. Она поняла, что ее родители нуждаются в ней:

«Я горько рыдала, понимая всю безнадежность нашего положения. Не могла я знать тогда, что судьба распорядится по-своему и в страшном пекле войны мы уцелеем. И, может быть, именно потому, что будем вместе, дыханием своим спасем друг друга.» 3

Она постоянно ухаживала за родителями, вела домашнее хозяйство, пыталась доставать где-то еду. Но как только она заболела брюшным тифом и перестала что-либо делать, она почувствовала себя страшной обузой для родителей и начала поддаваться унынию:

«Вечер. Мороз. Клонит ко сну. Безобразная и кошмарная жизнь. Я потеряла себя, я растаяла во времени. Я хочу себя найти. Пошли мне, жизнь, человека, который помог бы найти себя, разбудить задремавшие струны, чтоб душа не заглохла и я б отошла от этой мерзости… На простор, на свободу и смогла бы протянуть мои руки навстречу великому, нужному делу.» 4

Галина Абрамовна Горохова-Костелянец, во время войны шестнадцатилетняя девушка, жила с семьей в Минском гетто. Ее семья состояла из отца, матери, бабушки и дедушки. Парадокс этой истории заключается в том, что в суровых условиях войны ее отец и мать, казалось уже друга не любившие, стали относиться друг к другу совершенно иначе. Девушка отнеслась к их неожиданно вспыхнувшей любви достаточно странно:

«Во мне излучение, исходившее от моих заново влюбившихся друг в друга родителей, вызывало мрачное осуждение. Я пряталась от самой себя, когда мама, никогда не умевшая совладать со своими глазами, завороженно смотрела, как папа ест. Все это вызывало у меня глухое раздражение.» 5

Она не была рада появившейся в семье гармонии, наоборот, ее это раздражало. Она считала, что война – неподходящее время для лирики, надо действовать. При этом отец ничего не рассказывал ей о войне или о партизанских отрядах в лесу, пытался оградить ее от всего этого. Девушка не могла ничего не делать, она не выдерживала состояния «благодатного неведения», в котором держал ее отец. Она хотела разобраться в том, что творится в гетто, хотела участвовать в подпольной организации, участвовать хоть в чем-то:

«Состояние полусонной апатии, вызванное ежечасным пониманием безысходности нашего положения подводило меня к опасной черте, долго оставаясь у которой человек умирает не физически, а духовно.» 6

Мечтой ее изначально было уйти в партизаны. Через два года жизни в гетто ей это удалось. Именно тогда, как ни странно, у нее и начались серьезные моральные трудности. Девушка почти ничего не умела. Среди партизан, где каждый знал свое место и свои обязанности, она чувствовала себя бесполезной и ненужной.

Постоянно искала свое дело, а когда находила хоть что-то, что у нее получалось, делала это так хорошо, как только могла:

«Самолюбие мое страдало нещадно, и я по старой детской привычке произнесла большой внутренний монолог о несовершенстве городского воспитания и почему-то вспомнила взбешенного деда, когда он лупил меня геометрией Киселева по голове и кричал: „Дубина!“ …Я ожесточенно взялась за стирку. У меня получалось! Так я трудилась до обеда. Руки гудели, спина ныла, но на душе полегчало – хоть что-то умею.» 7

Она была достаточно образованной, но в условиях гетто или партизанского отряда важнее знаний были практические навыки. И в гетто, и в лесу, среди партизан девушка старалась найти не только дело, в котором она нужна, но и искала опору в людях, как правило – своих сверстниках:

«Немножко легче мне было с мальчиком Золей. Золька по-мальчишески пытался меня расшевелить. Мы с ним забирались на чердак, там у него было хозяйство – какие-то катушки, проволочки из которых он мечтал смастерить радиоприемник. Ему все было интересно. Я немножко оживала от неподдельного восторга в его карих глазах, когда рассказывала ему очередную книгу. Очень уязвленный моим превосходством в умственном развитии, Золька компенсировал этот свой ужасный недостаток ловким умением крутить самокрутки и курить свою адскую смесь в затяжку и без кашля.» 8

Если юноши и девушки относятся ко всему происходящему почти как взрослые, то есть пытаются что-то сделать, изменить ситуацию, то подростки, как правило, прячутся от внешней ситуации в себя. Их мало интересует военная ситуация, гораздо больше их личные, подростковые проблемы. Очень частым вариантом ухода от страшной реальности является учеба, книги.

Четырнадцатилетняя Инна Беркович из Бессарабии, потерявшая свою семью в самом начале войны, ходила по разрушенным домам и читала брошенные книги. Об этом она пишет в своем дневнике:

«А когда выпадала свободная минутка, я продолжала читать книги, часто валявшиеся в покинутых, ограбленных домах. Тургенева, Гончарова, поэтов-символистов, любимого Пушкина. Но все это заслонить реальную жизнь не могло.» 9

Книги – это уход в другой мир, где нет войны и голода. Уход в себя, в воображение, уход от реальности. Они помогали отдохнуть от всего увиденного за день. Кроме книг ей помогало то, что она вела дневник, в котором изливала все свои переживания и мысли. Она сама говорила, что он помог ей сохранить рассудок:

«Я ведь не надеялась, что кто-нибудь прочтет эти страницы, я не показывала их ни отцу, ни матери – никому. Но мне нужно было в них вылить все, что накопилось в душе, иначе можно было бы, наверное, сойти с ума.» 10

Ситуация очень напоминает знаменитую историю Анны Франк, которой в момент начала войны было тринадцать лет.

Вспомним ее дневник:

«Мы всегда с нетерпением поджидаем субботы, потому что тогда прибывают книги. Точь-в-точь как маленькие дети ждут подарка. Обычные люди не знают, как много значат книги для заточенного.» 11

Книги помогают отвлечься от бытовых проблем. Когда рядом нет друзей, книги знакомят с чьим-то другим внутренним миром.

Они заменяют и родителей, и друзей, и школу, и все остальные занятия. Уводят подростка в воображаемый, нереальный, приемлемый для него мир. Например: «Единственное, что отвлекает – это занятия, и я много занимаюсь.» 12 Если для подростков лет 13–14 чтение – это погружение в себя, то для детей помладше оно создает иллюзию довоенной жизни и нормы. Для них книги – временное возвращение в нормальную жизнь.

Подростки, которые не могут найти опоры в своих семьях, чаще всего находят их в книгах и учебниках, которые помогают им отвлечься от бытовых проблем и страшных событий вокруг. Однако они не могут полностью закрыть реальную жизнь, только отвлечь.

Дети переживают войну совершенно особенно. Возникает ощущение, что дети просто отказываются воспринимать то, что творится вокруг них. Выражается это очень по-разному. Сейчас я хочу рассказать о двух самых ярких способах защиты от реальности, которые я встретила во время своей работы.

Один из выходов нашла восьмилетняя еврейская девочка Инна из Курска, которую спасла ее подруга Белла со своим отцом. Самое удивительное в этой истории, что девочка никогда не пряталась. Об ее существовании знали соседи, несколько раз доносили в гестапо, но Изабелла называла ее своей сестрой, и ее отпускали. Быть может, выжить ей помогло изумление гестаповцев. Ведь евреи всегда прятались, пытались убежать из мест, в которых о них знали, а не жили наравне со всеми. К тому же девочка проявила необыкновенную стойкость. Непонятно, на что она надеялась с ее еврейской внешностью, живя в оккупированном городе и даже не пытаясь спрятаться. Скорее всего, ни на что. Просто она не мыслила себе другой жизни, не понимала, зачем ей прятаться.

Инниной безусловной опорой была Изабелла, которая везде ходила с ней, учила ее читать и писать, объясняла, почему ее не любят соседи. Но Белла только поддерживала в ней ее собственную внутреннюю уверенность, что она – такая же, как все, и не должна жить иначе. Даже после нескольких «путешествий» в гестапо Инна не начала прятаться. Видимо, ее детское, скорее всего несознательное ощущение, что она ни в чем не виновата, пересилило страх: «Она спрашивала меня несколько раз, что значит то, что она еврейка и почему ее хотят забрать. Я отвечала, что это все из-за войны. Я навсегда запомнила ее ответ однажды, когда мы возвращались из гестапо.

Она внезапно посмотрела на меня и с отвращением в голосе сказала:

–Знаешь, это очень глупо.

– Война.» 13

Если посмотреть с рациональной точки зрения, девочка вела себя неправильно. Зачем намеренно подставлять себя под удар, когда можно спрятаться? У нее почти не было шанса выжить. Тем не менее, каким-то чудом она смогла спастись.

С точки зрения самой девочки, это было совершенно правильное поведение. Она – такой же человек, как все окружающие ее люди. Зачем ей прятаться? Она не делала ничего плохого. Эта глупая война не имеет к ней никакого отношения. То есть получается, что иррациональное с нашей точки зрения поведение, с точки зрения ребенка – понятно и правильно.

Другой случай – это способность ребенка все превратить в игру.

О нем рассказывает Александр Гельман из Бершади. Ему было семь лет, когда его со всей семьей забрали в гетто. Больше всего он вспоминает про смерть и про игру:

«А со мной все было в порядке. Я все эти годы там, в гетто, непрерывно во что-то играл, особенно много и усердно, с вдохновением играл в войну. Я жил в своем воображении, а не в этой жуткой реальности… Я увлеченно, непрерывно во что-то играл. Оказалось, что для этого совсем необязательно бегать, прыгать и орать, как это бывало в Дондюшанах. Я научился играть молчком, про себя.» 14

Он играл в войну, зная, что он еврей и что немцы – его враги. Это не имело никакого значения. В своем воображении он мог стать как немцем, так и евреем:

«Понимал ли я, что я еврей, что здесь все евреи и поэтому мы наказаны? Да, понимал. Но в играх я переставал быть евреем, евреи во многих играх не участвовали, в моих войсках не служили, в моем штабе не было ни одного еврея. Евреем я становился только в паузах между сражениями, когда я на время выходил из роли, но эти паузы случались не часто и очень ненадолго.» 15

Не было «своих» и «чужих», была только война. Он не понимал ее причин и целей, не знал, что это на самом деле. Он воспринимал войну, как игру, где он неизменно был главным и выходил из каждого боя победителем:

«Я включал в свои игры реальные военные силы, которые двигались по шоссе, я их поворачивал в нужную мне сторону, они безоговорочно выполняли любые мои команды. В моей войне могло быть все, что угодно: например, украинские партизаны могли биться под началом немецких офицеров против румынских жандармов. Я бывал по очереди то немецким, то русским, то румынским генералом. Про реальную войну я мало что знал, и знать не хотел – меня интересовала и увлекала лишь моя воображаемая война.» 16

Игра была защитой от страшной реальности, которую ребенок не может понять, поскольку понимание было бы непоправимым ударом по его психике.

Но мы знаем, что дети играют, и не только во время войны.

Для чего? С одной стороны это, конечно, развлечение, но роль игры в жизни ребенка значительно больше.

Игра – это способ обучения, усвоения чего-то нового. Игра помогает понять что-то или принять то, что понять ребенок пока не может. Игра адаптирует существующие факты к сознанию ребенка. Например, во время воображаемого боя ребенок может быть кем угодно, может выиграть, а может и умереть. Если он и умрет, то все равно останется живым. Получается, что смерть – это не так уж и страшно. Оказывается, что фактически, ни смерти, ни войны для ребенка не существует. Во всяком случае, не в том значении, в котором мы ее привыкли понимать.

Опять же, с нашей точки зрения этот мальчик вел себя, как сумасшедший. Не нормально фантазировать, что ты – немецкий генерал, когда немцы – твои враги.

С точки зрения же самого мальчика – это лучший выход из ситуации. Его психика отказывается воспринимать весь окружающий мир таким, какой он есть, а трансформирует его из ужаса в веселье. Война воспринимается не как смерть и голод, они как раз отходят на задний план. Главным в войне для ребенка кажется ее красочность, яркость, она захватывает воображение. Война не затрагивала лично ребенка, он сам ее придумывал такой, какой хотел видеть, а следовательно она была для него красивой, притягательной. Благодаря этому ребенок сохраняет рассудок и, может быть, даже жизнь:

«Не надо забывать, что по сравнению с довоенной жизнью, война была необыкновенно зрелищной, интересной, многоплановой: шли танки, машины, шли войска. Все вокруг шумело, гудело, грохотало. Мы были детьми – нам нужно было что”то интересное, опасное, чтоб дух захватывало.» 17

К тому же надо помнить, что мальчику только восемь лет, война заняла треть всей его жизни. Она стала для него нормой. Он ничего не понимает, не знает ничего другого, кроме войны, так почему бы не поиграть в войну, как мы в свое время играли в дочки-матери?

«Мне ни разу даже не снилась довоенная жизнь. Единственное, что из той жизни перешло в эту, – игра, дух игры… Взрослые помнят какое-то прошлое, им мерещится какое-то будущее. Но у детей во время войн все это отсутствует. Детям даже казаться ничего не может. Я, например, совершенно не понимал, кто с кем и зачем воюет. Я отчетливо помню, что, находясь в гетто, я никакой жизни, кроме той, что там была, не знал, не помнил и не ждал. Я был уверен, что так будет всегда, вечно.» 18

Из сказанного видно, что дети находят опору в себе, а не во внешнем мире. Они находят, то, что позволяет им полностью закрыть для себя реальность и жить тем, что они сами себе придумывают. Это позволяет им не пытаться понять то, чего они понять еще не могут, а просто принять это в адаптированном для себя виде.

Очень важное место в сознании ребенка занимает смерть. Эта тема возникает у всех, независимо от возраста.

В каждом из нас присутствует страх перед смертью. Но для нас – это страх перед своей смертью. Ни у этих подростков, ни у уже почти взрослых страха перед своей смертью нет. Очень важно то, что смерть воспринимается не как своя, будущая смерть, а как смерть людей в общем, количество смерти вокруг. Галина Костелянец, 16 лет:

«Страха за свою жизнь не было, по-видимому, психологический шок начала войны был столь сильным, что он разрушил, истребил во мне естественную жажду жизни.» 19

Все они в основном говорят именно о смерти близких, знакомых, просто людей вокруг. Инна Беркович, 14 лет:

«16 марта 42. Умерла мать Гильды, этой чудесной, поэтичной девушки, умирает пекарь и много других, не видно конца и краю. Где, когда конец?! 26 мая 42. А я – читаю. Попала на один из томов Леонида Андреева. Там есть прекрасные вещи: «Иуда Искариот», «О семи повешенных», «Бездна», «07»… Произвело сильное впечатление переживание людей различных слоев общества перед смертью.» 20

Александр Гельман, 7 лет:

«Никого из моих близких не убили – они сами по умирали. От голода, от холода, от жуткой обстановки, от душевной боли, от безнадежности. От всего вместе.» 21

Смерть для ребенка особенно поразительна. До войны он, возможно даже ни разу не встречался с ней, и вдруг она возникает в таких огромных количествах. Он даже не знает, что это такое, а уже вынужден ее как-то осмыслять. Понятно, что встреча со смертью сильно меняет человека, мы обычно знакомимся с ней постепенно, привыкаем, миримся. Во время войны это происходит очень быстро, поэтому тяжесть, внезапно рухнувшая на человека, может его сильно покалечить:

«Смерть не просто присутствует в моем детстве, смерть гуляла по моему детству как полная хозяйка и делала с моей душой все, что ей было угодно, я даже толком не знаю и не узнаю, что она с ней сделала… Что такое для меня война, гетто, что такое для меня быть евреем? Что такое для меня моя биография, моя жизнь, моя душа, мое сознание, мое мышление? Это, прежде всего, взаимоотношения моей детской души со смертью.» 22

Чаще всего, детское сознание просто отказывается воспринимать смерть. Смерть игнорируется, принимается не как беда, а как событие, факт. Это средство защиты от того, что он еще не должен знать, но вынужден:

«Одной из первых в этом полуподвале умерла моя мама. Я лежал на нарах рядом с ее телом, плечом к плечу, целую неделю. Я спал рядом, я что-то ел рядом с трупом матери. Пять дней. Или четыре дня. Или шесть дней. Как она лежала рядом со мной живая, так она продолжала лежать мертвая. Первую ночь она была еще теплая, я ее трогал. Потом она стала холодной, я перестал ее трогать. Пока не приехали и не убрали.» 23

Смерть была той самой тяжестью, от которой надо было защищаться, под которой люди сгибались и начинали искать точку опоры. Это константа, существующая в жизни каждого, прошедшего через войну, а ребенка особенно, ведь это его первое знакомство с ней.

Итак, получилось, что юношу, подростка и ребенка в немыслимой ситуации, когда гибнет их привычный мир, все их близкие люди, спасают именно особенности его возрастной психологии.

Юноши и девушки стремятся к активности. Подростки, с помощью книг, на время отдаляются от реальности, уходят в себя. Маленькие же дети не желают понимать окружающий мир. Они абстрагируются от голода, смерти вокруг них. Для них это все не важно, важно их воображение, их игра, их личная реальность.

Эти возрастные особенности составляют часть того, что философы называют «природой человека». И, видимо, она непобедима.

Примечания

1 Из интервью, взятого Н. Жужлевой и Н. Соловьевой.

2 «Последние Свидетели» / Сборник воспоминаний. Рукопись. М., 2003. С. 91.

4 Там же. С. 101.

5 Архив и Музей Фонда «Холокост», коллекция «Гетто», оп.1, ед. хр. 24.1, л. 122–123.

6 Там же. Л. 124.

7 Там же. Л. 188–190.

8 Там же. Л. 125.

9 «Последние Свидетели» / Сборник воспоминаний. Рукопись. М., 2003. С. 70.

10 Там же. С.102.

11 Убежище. Дневники Анны Франк в письмах. М., 1999. С. 90 12 Там же. С.125.

13 Из интервью взятого Н. Жужлевой и Н. Соловьевой.

14 «Последние Свидетели» / Сборник воспоминаний. Рукопись. М., 2003. С. 110–111.

15 Там же. С.111.

17 Там же. С.112.

18 Там же. С.111–112.

19 Архив и Музей Фонда «Холокост», коллекция «Гетто», оп. 1, ед. хр. 24.1, л. 124.

2 0 «Последние Свидетели» / Сборник воспоминаний. Рукопись. М., 2003. С. 101.

21 Там же. С.110.

2 2 Там же. С.107.

27 ЯНВАРЯ ОТМЕЧАЕТСЯ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА . Нацистский режим приговорил евреев к смерти - мужчин и женщин, стариков и детей. Не щадили никого: женщин использовали для экспериментов по стерилизации, они подвергались изнасилованиям и побоям, их детей отнимали.

Как и мужчины, женщины сражались против бесчеловечности и угнетений. Одни были участницами сопротивления и принимали участие в вооружённых восстаниях, другие всеми силами старались сохранить жизнь себе и окружающим. Рассказываем истории трёх храбрых женщин.

Стефания Вильчинская

Имя польского педагога, врача и писателя Януша Корчака на слуху у всех, но мало кто знает, что больше тридцати лет во всех делах его сопровождала женщина - Стефания Вильчинская, или пани Стефа, как называли её воспитанники. В рассказах о трагическом эпизоде, в котором Корчак отказался от спасения, чтобы не оставлять детей одних на пути в газовую камеру, Стефанию нечасто упоминают в числе тех, кто успокаивал детей в последние часы. Между тем она оказала огромное влияние на жизнь Корчака и созданного им Дома сирот. «Сложно определить, где кончается Корчак и начинается Вильчинская. Они близнецы, которым предназначено слиться в одной душе, одной идее - любить детей», - говорит создатель архива Варшавского гетто Эммануэль Рингельблюм.

До встречи с Корчаком в 1909 году двадцатитрёхлетняя Стефания уже успела заработать репутацию талантливого молодого педагога. За плечами польской еврейки была частная школа в родной Варшаве и высшее образование в сфере естественных наук в университетах Бельгии и Швейцарии. Польские исследователи отмечают, что после она, одинокая девушка, из-за предрассудков не могла открыть свою практику как врач или продолжить путешествие по Европе. Тогда Стефания вернулась в Варшаву и через знакомства родителей устроилась волонтёром в небольшой приют для еврейских детей, где вскоре заняла руководящую должность. Однажды к ним пришёл Януш Корчак - то ли посмотреть поставленную детьми пьесу, то ли оценить выставку их работ. Так или иначе, биографы полагают, что именно тогда Корчак решил посвятить себя воспитанию детей - Стефания же стала его соратницей.

В 1912 году на деньги филантропов в Варшаве открыли уникальный детский дом для еврейских сирот, где во главу угла ставили личность ребёнка. Директором стал Януш Корчак, главным воспитателем - Стефания Вильчинская. Они внедрили в приюте систему самоуправления с конституцией и судом, перед которым были равны и дети, и взрослые, и жили с воспитанниками как родители. Управление приютом держалось на Стефании - она занималась организацией порядка в доме, общалась с юристами и спонсорами, следила за внешним видом детей и их занятиями. «Она вставала раньше нас и была последней, кто ложился в кровать, работала даже во время болезни. Она была с нами во время еды, учила нас делать повязки, купать детей, стричь волосы, всему. Высокая, в чёрном переднике, с короткой мужской стрижкой, всегда заботливая и бдительная, она думала о каждом ребёнке даже во время отдыха», - вспоминала Стефанию её воспитанница Ида Мерцан.

В Первую мировую войну Януш Корчак ушёл на фронт врачом, и все заботы о приюте навалились на Стефанию. Сохранилось одно из писем, где она жалуется на ужасное одиночество и страх не справиться с ответственностью. Эти опасения были напрасны: все воспоминания о Стефании описывают её как талантливого организатора, лучшего напарника для Януша Корчака, который больше уделял времени занятиям с детьми, а сам иногда забывал взять носовой платок, выходя на улицу простуженным. В 1928 году панна Стефа - к ней обращались как к незамужней женщине - написала на доске в классе: «С этих пор меня будут называть пани Стефа. Неприлично женщине, у которой столько детей, сколько у меня, называться панной».

Стефания Вильчинская
и Януш Корчак
не согласилась оставить детей, хотя друзья
из польского подполья предлагали им бежать.
Они сели на поезд
до Треблинки, где
по прибытии вместе с детьми были отправлены
в газовую камеру

Стефания нечасто покидала детей. Но в 1935 году она поехала в Эрец-Исраэль, откуда недавно вернулся Корчак, и несколько раз в течение следующих четырёх лет возвращалась пожить в кибуце . Накануне войны, когда положение в Европе становилось всё тяжелее, Стефания вернулась в Варшаву. Вторжение немцев в город она встретила в Доме сирот. В подвале здания пани Стефа организовала пункт первой помощи, где вместе с детьми заботилась о раненых и бездомных. Вскоре Варшава сдалась, и в городе установили свои порядки нацисты. Начались массовые казни участников сопротивления, были введены антиеврейские законы. Несмотря на тяжёлую обстановку, Стефания отказалась покидать Варшаву, хотя друзья из кибуца предлагали ей помочь это сделать. В апреле 1940 года она написала им в открытке: «Я не приехала, потому что не могу оставить детей». Вскоре после этого Дом сирот перевели в гетто.

До войны евреи Варшавы составляли около 30 % населения города, их было 350 тысяч человек. Почти всех согнали на территорию размером меньше трёх с половиной квадратных километров, которая занимала всего лишь 2,4 % от площади столицы. Люди ютились в комнатах по шесть-семь человек, царили голод и антисанитария. В этих условиях оказались и сто семьдесят сирот под опекой Януша Корчака и Стефании Вильчинской. При переводе в гетто у Дома сирот отобрали все припасённые продукты, протестовавший Корчак оказался в тюрьме, и первые месяцы все заботы о выживании свалились на Стефанию. Два года Корчак и Вильчинская заботились о детях в гетто. Стефания организовала в подвале дома комнаты для больных, боясь отправлять их в местный госпиталь. В июле 1942 года начались первые депортации из гетто в Треблинку. Стефания верила, что детей не тронут - всё-таки Дом сирот был известным и уважаемым заведением в Варшаве. Но в августе пришёл приказ о ликвидации приюта. Тогда все в гетто уже знали, что после депортации не возвращаются.

6 августа 1942 года на Умшлагплац, площадь депортации, двинулась процессия детей. Они выстроились в четвёрки, все были опрятно одеты, и каждый нёс на плече сумку. За внешний вид этой чинной процессии была ответственна пани Стефа: она инструктировала детей класть лучшую обувь под кровать, а одежду недалеко, чтобы быть готовыми выйти в любую минуту. Стефания вела вторую группу детей, первую возглавил Корчак, вслед за ними шли другие воспитатели и сироты. «Я никогда это не забуду… Это был не марш к поезду - это был молчаливый протест против бандитизма!» - вспоминал очевидец Наум Ремба.

Ни Януш Корчак, ни Стефания Вильчинская не согласились оставить детей, хотя друзья из польского подполья предлагали им бежать. Они сели на поезд до Треблинки, где по прибытии вместе с детьми были отправлены в газовую камеру и убиты.

Кристина Живульская

Факты и вымысел в истории этой героини переплетены: в разных источниках год её рождения то 1914, то 1918, а пожить она успела как минимум под тремя именами - родилась Соней Ландау, работала в подполье под именем Зофьи Вишневской и была заключённой в концлагере Аушвиц как Кристина Живульская. Под последним псевдонимом она выпустила свою самую известную книгу «Я пережила Освенцим». Кристина, или, как называли её подруги в лагере, Кристя, выжила единственная из своего транспорта - ста девяноста женщин, привезённых в концлагерь из варшавской тюрьмы Павяк. Там Кристине Живульской удалось скрыть свою национальность, и даже в книге - своеобразной летописи фабрики смерти - она не упоминала о своей связи с евреями, уничтожение которых наблюдала ежедневно. Всё её прошлое было опасно.

Кристина выросла в польском городе Лодзь, училась в еврейской гимназии, но семья была светской. Как и многие светские польские евреи, её отец и мать отмечали некоторые еврейские праздники, но не ходили в синагогу. По окончании школы Кристина отправилась в Варшаву изучать юриспруденцию, подрабатывая в адвокатских офисах, но не доучилась: в сентябре 1939 года Германия оккупировала Польшу. Девушка вернулась домой к родителям и младшей сестре. Преследование евреев в Лодзи ужесточилось, было создано гетто, и семья решила бежать в Варшаву, надеясь достать поддельные документы. В столице избежать участи остальных евреев города не получилось: в 1941 году Живульские оказались в гетто, где Кристина провела в нечеловеческих условиях почти два года. Каждый день её мать ставила на плиту горшок, хотя готовить было нечего - но она старалась поддерживать домочадцев видимостью обеда, кипятя и подавая на стол воду.

В 1942 году, когда угроза депортации или смерти от голода казалась уже неизбежной, Кристине удалось сбежать из гетто вместе с матерью. Она вступила в ряды польского сопротивления и стала заниматься подготовкой фальшивых документов для евреев, бойцов Армии Крайовы и немецких дезертиров. Нацисты, преследовавшие членов подполья, называли её «белокурой Зосей». Им удалось поймать подпольщицу в 1943 году. Девушка предъявила документы на имя Кристины Живульской. Благодаря внешности, схожей с представлениями о славянской, ей удалось выдать себя за полячку. После допроса в гестапо новоиспечённую Кристину отправили в тюрьму, а через два месяца в товарных вагонах для скота - в Аушвиц. «Все мы по-разному представляли себе это место. У каждой были свои ассоциации, свои случайные сведения. Как там на самом деле - мы не знали и не хотели знать. Одно только было всем нам хорошо известно - оттуда не возвращаются!» - так описывала Кристина настроения своих соседок по Павяку.

Осенью 1943 года, когда Кристина оказалась в Аушвице, комплекс уже полностью функционировал. Он состоял из трёх лагерей: Аушвиц I, Аушвиц II (Биркенау) и Аушвиц III (Моновиц). Целиком его часто называют Освенцимом по имени ближайшего польского города. Это был самый большой лагерь, основанный нацистами: в нём погибло более миллиона человек, 90 % из них - евреи. В каждой большой газовой камере за раз убивали около двух тысяч человек. Прибыв в лагерь, Кристина ещё не знала, что большинство еврейских заключённых сразу со станции отправляют на смерть, а условия существования остальных настолько тяжёлые, что выживают немногие. У первой встреченной в бараке женщины вновь прибывшие стали спрашивать, отчего поумирали все из её группы в девяносто человек, на что та ответила: «От смерти! В концентрационном лагере умирают от смерти, понимаешь?.. Не понимаешь, так, наверно, поймёшь, когда сдохнешь».

Однажды стихи Кристины, призывавшие к отмщению, попали в руки лагерному начальству - ночь
она провела
в ожидании смерти,
но девушка, у которой нашли тексты,
не выдала её

Никогда раньше Кристина не писала стихи, но во время многочасового выстаивания на апеле (проверке) стала подбирать рифмы. Её стихотворения о жизни в лагере стали заучивать и декламировать соседки. Среди тех, кому нравилось творчество Кристины, была влиятельная заключённая, благодаря которой она недолго работала на улице и вскоре оказалась в блоке, где занимались вновь прибывшими узниками. Бегая к подруге в ревир, блок больных, Кристина заразилась тифом. Она пыталась перенести болезнь на ногах, но всё равно оказалась в бараке, где «на всех койках сидели голые существа, лысые, покрытые пятнами, нарывами, залепленные пластырями, яростно скребущиеся».

Вслед за ними и Кристина подхватила чесотку. Через несколько месяцев ей удалось поправиться - к этому времени она уже была единственной оставшейся в живых из своего транспорта. При содействии той же влиятельной заключённой Кристина после выхода из ревира достигла «вершины лагерной карьеры» - оказалась в команде, которая отбирала и хранила имущество заключённых. У неё появился доступ к вещам, которые можно было обменять на еду, к тому же прокормиться помогали посылки из дома. Несмотря на все привилегии, ей приходилось работать рядом с крематорием. Из канцелярии виднелись трубы, а запах гари просачивался сквозь закрытые окна. Часто ей случалось общаться с обречёнными на смерть, которые спрашивали, что их ждёт дальше, и Кристина не знала, как отвечать. Однажды её стихи, призывавшие к отмщению, попали в руки лагерному начальству - ночь Кристина провела в ожидании смерти, но девушка, у которой нашли тексты, не выдала её.

В конце 1944 года до лагеря донеслись слухи о приближении советской армии, а заключённые одновременно и надеялись на конец Аушвица, и опасались, что немцы будут заметать следы и убивать оставшихся. Кристина вместе с другими девушками из своей команды ожидала смерти со дня на день - ведь у них был доступ к картотеке. Однажды в душевой им даже примерещилось, что пустили газ. За несколько дней до прихода советских войск немцы объявили эвакуацию заключённых на территорию Германии. Её называли «маршем смерти»: люди шли пешком в мороз, отстающих расстреливали. Кристине удалось выйти из строя и спрятаться в стоге сена. Несколько часов она лежала не шевелясь, даже когда на стог сел немецкий солдат. Наконец ей удалось сбежать и добраться до польской деревни. У крестьян Кристина скрывалась до освобождения. После войны она жила в Польше, стала писательницей, сочиняла пьесы и стихи к песням. В 1970 году Кристина переехала поближе к своим сыновьям, в Дюссельдорф, где и прожила до 1992 года.

Фаня Бранцовская

В свои девяносто пять лет Фаня Бранцовская (Йохелес) рассказывает историю жизни полным залам стоя и без микрофона; она активный член еврейской общины Вильнюса, до сих пор работает библиотекарем и учит молодёжь идишу. Сегодня Фаня - последняя в Литве партизанка еврейского боевого отряда, прошедшая через гетто и год скрывавшаяся от немцев в лесах.

В Вильнюсе Фаня провела почти всю жизнь - она родилась в Каунасе, но в 1927 году, когда ей было пять лет, семья переехала. Вильнюс был одним из духовных центров еврейской культуры в Европе, его называли «литовским Иерусалимом». Около четверти населения города были евреями, повсюду были еврейские больницы и школы, издавались газеты на идише, а синагог было больше сотни - сейчас осталась одна. Семья Фани не была религиозной, но отмечала праздники и старалась зажигать свечи в шаббат. До войны Фаня успела окончить еврейскую гимназию и уехала учиться в Гродно. Когда СССР аннексировал Литву, Фаня вступила в комсомол и стала преподавать в школе в белорусской деревне.

Вторжение немцев летом 1941 года застало её в Вильнюсе, куда она приехала на каникулы. Вскоре после оккупации города началось преследование евреев. К августу около пяти тысяч человек были расстреляны в лесу около посёлка Понары недалеко от Вильнюса. Всех жителей улицы, на которой жила подруга Фани, отправили в Понары, потому что ночью туда подбросили труп немца и объявили, что его убили евреи. Полчаса - столько времени на сборы дали Фане, её родителям и сестре, когда в сентябре 1941 года их отправили в гетто. Нужно было всего лишь перейти улицу, но там уже начиналась другая жизнь - за евреями закрыли ворота и изолировали их от города. Фаня выходила из гетто только на работу, снаружи ей запрещалось ходить по тротуарам или говорить со знакомыми.

В гетто Фаня, «активная девушка», как она себя сама называла, вступила в подполье: «Это была не надежда выжить, но определённая месть и [способ] почувствовать себя человеком». К сентябрю 1943 года участились акции уничтожения и было понятно, что грядёт ликвидация гетто. Тогда Фаня по заданию подполья в числе шести пар девушек сбежала из города и направилась к партизанам - с родителями и сестрой она виделась в последний раз перед уходом; в тот же день началась ликвидация. По дороге девушки заблудились, чудом укрылись в деревне и с помощью местного населения вышли к партизанам.

← Своими воспоминаниями Фаня охотно делится с молодёжью, посещающей Вильнюс по специальным программам, посвящённым памяти о Холокосте

Фаня вступила в отряд «Мститель», бойцы которого тоже в основном были выходцами из вильнюсского гетто. Уже через три недели она пошла на первое задание - оборвать телефонную связь между частями немецких войск. Почти год Фаня наравне с мужчинами с винтовкой наперевес сражалась в боевой группе. В отряде она познакомилась со своим будущем мужем. Одно из последних заданий Фани в отряде - взорвать рельсы, чтобы немецкой армии было тяжелее отступать. Вернувшись с операции, она застала товарищей уже готовыми возвращаться в Вильнюс, освобождённый в июле 1944 года, - пустой, сгоревший, разрушенный, но родной город. «Я жила надеждой, что мои близкие вернутся в Вильнюс, ведь кое-кто спасался», - вспоминала Фаня. Каждый день она ходила на вокзал, куда приходили поезда из Германии, и ждала родных. Позже она узнала, что её семья после депортации из гетто погибла в лагерях.

Фаня осталась в Вильнюсе. Вместе с другими евреями она навестила место массовых убийств в Понарах, где было уничтожено сто тысяч человек разных национальностей, и добилась установки памятника. Он был посвящён погибшим евреям, но советские власти через два года заменили его на мемориал, где упоминалась только смерть советских граждан. После обретения Литвой независимости Фаня с другими неравнодушными добилась того, чтобы на памятнике расстрелянным в Понарах написали, что здесь было убито семьдесят тысяч евреев, и не только нацистами, но и их местными пособниками. Фаня всегда открыто говорила о том, что в убийстве евреев активно участвовали литовцы, из-за чего периодически оказывалась в центре скандалов. Когда в 2017 году её наградили орденом за заслуги перед Литвой, некоторые выступали против. Ей припоминали расследование о нападении советских партизан на литовскую деревню Канюкай. Фаню вызывали по этому делу как свидетеля. Она утверждала, что вообще не участвовала в этой операции, но предполагала, что партизаны вступили в бой, потому что жители деревни поддерживали немцев.

Сейчас у Фани шесть внуков и семь правнуков. После выхода на пенсию она стала активно работать в общине, основала комитет бывших узников гетто и концлагерей и создала библиотеку в Вильнюсском институте идиша при Вильнюсском университете. Своими воспоминаниями Фаня охотно делится с молодёжью, посещающей Вильнюс по специальным программам, посвящённым памяти о Холокосте: «Я считаю своим долгом рассказывать. Чтобы люди знали правду и чтобы передавали это дальше и дальше».

В подготовке материала использовались: книги «Muses, Mistresses and Mates: Creative Collaborations in Literature, Art and Life» (Izabella Penier), «The Rights of the Child and the Changing Image of Childhood» (Philip E. Veerman), «Я пережила Освенцим» (Кристина Живульская), эссе «Stefania Wilczyńska - A Companion In Janusz Korczak’s Struggle» (Elżbieta Mazur, Grażyna Pawlak), фильм «Мы остались людьми» (Международная школа изучения Холокоста, Яд Вашем)

НАЧАЛ РАБОТАТЬ ФОНД ДЛЯ ЛИЦ, ПЕРЕЖИВШИХ В ДЕТСТВЕ ХОЛОКОСТ.
ЛИЦА, ПЕРЕЖИВШИЕ В ДЕТСТВЕ ХОЛОКОСТ И СООТВЕТСТВУЮЩИЕ УСТАНОВЛЕННЫМ КРИТЕРИЯМ, МОГУТ ПОДАВАТЬ ЗАЯВКИ НА ПОЛУЧЕНИЕ ОДНОРАЗОВОЙ ВЫПЛАТЫ В РАЗМЕРЕ 2500 ЕВРО

Клеймс Конференс утвердила иски 69,145 еврейских жертв нацистских преследований к оплате из Фонда переживших Холокост в детском возрасте (Child Survivor Fund), и выплатила в общей сложности около 185 миллионов долларов США.

Бланки заявлений были отправлены по почте пережившим Холокост,
которые, как считает Клеймс Конференс, могут иметь право на получение выплат из нового Фонда для лиц, переживших в детстве Холокост. Клеймс Конференс собрала информацию об этих выживших из других программ выплаты компенсаций.

Фонд будет производить одноразовые выплаты в размере 2500 евро (около 3125 долларов США) лицам, пережившим в детском возрасте Холокост, и соответствующим установленным критериям.

Этот фонд открыт для евреев, пострадавших от нацизма, которые подвергались преследованиям за свое еврейство, родились не ранее 1 января 1928, и подвергались одному из ниже перечисленных видов преследования:

1. были в концентрационном лагере; или
2. были в гетто (или аналогичном месте заключения, в соответствии с германской программой рабского труда); или
3. были в подполье или жили под чужим именем, в течение, по меньшей мере, 6 месяцев, в оккупированных нацистами странах или странах “оси” (согласно критериям, установленным для Фонда Article 2/ Фонда Центральной и Восточной Европы (CEEF); или
4. были на эмбриональной стадии развития в течение того периода времени, когда их мать подвергалась преследованиям, как описано выше.

Фонд основан для признания страданий тех, кто пережил Холокост, перенеся неимоверную травму в детстве. Эти люди испытали немыслимые страдания: отделение от родителей в детском возрасте, необходимость скрываться, спасаться бегством, ужас быть пойманным, лишения и жестокое обращение в гетто, и даже ужасы концентрационных лагерей, где очень мало кому из детей удалось выжить.

Клеймс Конференс считает, что примерно от 70 000 до 75 000 евреев, переживших в детстве Холокост и проживающих сегодня по всему миру, будут иметь право на получение компенсации.

Лица, получившие ранее либо получающие сейчас компенсационные выплаты, и не получившие бланк заявки по почте, пожалуйста, заполните свои данные, и бланк будет выслан вам по почте.

Другие лица, не получившие бланк заявки по почте, но желающие обратиться в Фонд для лиц, переживших в детстве Холокост, могут

Заявки должны быть поданы самими пережившими Холокост, а не их наследниками. Однако, если переживший Холокост человек, соответствующий установленным критериям, скончался после того, как его заявка была получена и зарегистрирована в Claims Conference, переживший его супруг имеет право на получение выплаты. Если супруга/супруги пережившего Холокост, который соответствовал установленным критериям, тоже уже нет в живых, то его ребенок (дети) имеют право на получение выплаты.